[.Начало игры]

Спросите у любого врача, что есть воплощенное мировое зло, и получите ответ – ночные дежурства. О, этот ад – не спи, не ешь, не пей, не прелюбодействуй. Впрочем, Боннфуа любил жужжащую раскаленными лампами тишину ночной больницы, и не любил спать. К тому же, он, как дипломированный врач с богатым опытом, такая редкость в этой глуши, радостно плевал на все возможные правила, и проводил долгие, свежие (единственные на островах) ночные часы в обнимку с книгами, вином, кино и хорошенькими медсестрами. Не подумайте! Француз – ярый противник романов на работе, ибо кому понравится получать в родных коридорах пощечины и ловить уничтожающие взгляды брошенных женщин? Но смотреть хороший фильм, ненавязчиво и ни к чему не обязывающе обнимая кого-нибудь мягкого и теплого, куда интереснее, чем просто смотреть хороший фильм. Во время таких дежурств, кстати, Франциск полюбил мерзкие фильмы ужасов – уж больно мило пугались девушки в их отделении.
Острова – место до мерзкого тихое, и пациенты ночами прибывали крайне редко. Обычно потенциальный больной решал, что визит в госпиталь может подождать до утра. Абсолютно правильно решал, с точки зрения Боннфуа, который, конечно, против работы ничего не имел, но отдыхать любил больше. Итак, никто особенно не мешал французу жить так, как хотела его произвольная пятка. Поэтому ночные дежурства обычно его не раздражали.
Но не сегодня. Сегодня же был маскарад. И он, главный весельчак и пьяница всея островов, самый галантный кавалер, должен валяться с книгой на своем просиженном диванчике, пялиться за окно на огни города и думать, что где-то веселятся без него. Можно, конечно, было бы сбежать, но это ведь не солидно, не достойно взрослого мужчины вроде него. Лучше, конечно же, принять свой «крест» с показным пониманием, а потом скользить лазурным взглядом по строчкам, не понимая смысла, потому что упиваешься собственным самопожертвованием.
Так он и делал.
Пару раз к нему в кабинет засовывалась смазливая мордашка дежурной медсестры – Франциск узнавал её по слишком сладкому запаху духов, и даже не поворачивал головы, чтобы убедиться.
«Вульгарно, – думал он. – В аромате должна быть какая-то дразнящая нота, непонятная, жаждущая разгадки. Кислинка, горчинка… А тут…»
И, конечно, Боннфуа помнил, что пару неделю назад признавал такую наивность девчушки очаровательной, но сегодня, как мы понимаем, его раздражало все. Лампа с луной светили слишком тускло, книга была не захватывающая, ночь… скучная.
Француз отложил несчастный роман. Подчеркнуто аккуратно. Так, вежливо, прощаются с «неугодной» любовницей. Еще в раннем возрасте француз как-то подсознательно знал, что это ранит, саднит и тянет сильнее, чем просто безмолвное «волшебное» растворение в воздухе или же громкая ссора. Поэтому поступал именно так. «Саднить» у бывших возлюбленных – это хорошо и правильно. Иначе что ж это за любовь?
Итак, он отложил книгу и подошел к окну, прикладываясь лбом к стеклу. Стекло было почти теплое, противное, скользкое. Француз положил на него одну ладонь, вторую. Словно хотел провалиться «сквозь». Правда тогда бы он рухнул так высоко и больно, что его бы уже не откачали. А такого бы Боннфуа не пожелал бы себе в самом мрачном состоянии духа.
От мысли об этом передергивало. Настолько, что хорошо, что никто не видит его лица. Меланхолия француза – страшная вещь, если её нельзя немедленно залить вином.
В очередной раз не обернувшись на скрипнувшую дверь и удушливо-сладкий запах (Боннуфуа едва сдержал себя, чтобы не сказать что-нибудь едкое), он дождался, когда все стихнет, и выдохнул не то зло, не то устало:
– Какая бездарная ночь.
Обладая нулевой интуицией, он не может догадываться, что впереди все самое интересное, даже когда видит, как тремя этажами ниже, озаряя окрестность красно-синими огнями, к госпиталю едет полицейская машина.

Отредактировано Francis Bonnefoy (2011-07-10 00:17:29)

Он все так же нежничает с окончательно нагревшимся от его собственного тепла оконным стеклом, когда в кабинет, по всей видимости, дико смущаясь, заходит та самая «сладкая» медсестра. Она все никак не может понять, что случилось с их любимым жизнерадостным французом? Что ей нужно теперь? Мнется, молчит, не уходит…
Франциск издает нарочито тяжелый вздох:
– Да-да?
– М… месье Боннфуа, – пищит девушка несмело, и сердце француза тает. Нацепив на лицо более-менее приличествующее ситуации скучающее выражение, он оборачивается к медсестре, глубоко пряча руки в карманы врачебного халата, и повторяет:
– Что такое?
А руки-то в карманах сжаты в кулаки.
– Там привезли пострадавшего, авария на Главной улице.
– Вот как?
Франциск, склонив голову на бок, покачивается с пятки на носок. Порядочный врач на его месте, разумеется, должен был сломя голову броситься к потенциальному больному, а он стоит и инфантильно изучает потолок. Авария. И что? Пятью минутами раньше француз сам видел, как из машины вытаскивали некого светлоголового, хромого и заводили под своды больницы. Как мимо проезжали другие полицейские по направлению к главной улице. Суета, суета…
Медсестричка деликатно кашляет в кулак. Боннфуа встряхивает головой, и глядит на неё рассеянно и слегка раздраженно.
– Большая авария? – спрашивает он и протягивает руки за бумагами, которая та теребит в руках.
– Н… не знаю. Не очень.
Франциск кивает и выходит из кабинета, буквально вырывая папку у девушки. Он сейчас выглядит очень деловым и серьезным, идеальным героем сериала про бравых медиков. Наконец-то, все-таки… Шагает размашисто, полы халата подобно плащу развивается за спиной. На ходу он, склонив медовую голову, изучает бумаги, и если бы на пути француза встретился столб, например, неясно, кого пришлось бы спасать. Но в коридорах больницы нет столбов. Удобно, правда?
Вдруг на губы Боннфуа наползает улыбка. Сначала легкая: изогнулись только самые уголки. Потом шире, шире… И вот француз уже напоминает душевнобольного, остановившись посреди коридора и раскатисто расхохотавшись. Фамилия. Фамилия его нежданного пациента, который имел невежливость попасть в аварию в столь поздний час.
«Вот значит как, Кёркленд? Дожили? Бросаемся под машины. Ай-ай-ай…»
Настроение поднимается резко, без каких бы то ни было предупреждений. От таких перепадов температуры должно бы трескаться стекло. Благо, психика у Франциска не стеклянная, давно понятно. Под изумленными взглядами редкого и сонного ночного персонала, Боннфуа, едва не пританцовывая, идет к нужному кабинету.
«Возрадуйтесь, месье Артур, – злорадно думает он, – вашу шкурку будет латать… как вы там изволили выражаться? Виносос».
Остановившись у двери, врач долго стоит, привалившись к стене, тщетно стараясь принять серьезный, может быть, даже благостный вид. Ибо радость радостью, а приличия нужно соблюдать.
«Сейчас главное не назвать его, войдя, хладнокровным трудоголиком или эмоциональным инвалидом».
Жалость к предполагаемой жертве ни на секунду не мелькает в сознании подлого Француза.
«Кёркленд, случится тоже…»
Он все еще улыбается самыми уголками губ, когда толкает дверь, и эту усмешку приходится прятать за пресловутыми бумагами. Конечно, он не причинит англичанину серьезного вреда. Разумеется. Но, пускай полчаса, не больше, француз будет иметь безраздельную власть над зеленоглазым соперником.
«Как это мелко, Франциск» – говорит он себе. И все равно улыбается.
Не бросить на пациента даже беглого взгляда, делая вид, что погружен в изучение его личного дела, стоит огромных усилий.
– Доброй ночи, – бросает он, и голос звучит вполне значительно. – Меня зовут Франциск Боннфуа, я буду вас осматривать. Как самочувствие после аварии?

Отредактировано Francis Bonnefoy (2011-07-12 00:47:50)

Француз уже не мог сдерживать улыбки. Улыбка эта, правда, получалась совсем не дружелюбная, скорее хищная. Так, кажется, улыбаются злодеи в голливудских фильмах-мультиках?
Досыта упившись изумлением знакомца, он кладет бумаги на столик и подходит вплотную к Артуру, едва ли не потирая руки в предвкушении.
– Надо же, – замечает Боннфуа, небрежными движениями профессионала, но не менее осторожно от этого, прощупывая голову пациента на предмет шишек и ссадин, – узнал. Значит, потери памяти нет. Хотя сознание, я вижу, спутанное. Сложи пять и четыре, а потом умножь на семь.
Оставив затылок Кёркленда в покое (там и правда имела место крупная шишка, которая, впрочем, не требовала перевязки), Франциск еще раз окидывает свою жертву взглядом, выражающим что-то промежуточное между профессиональной ответственностью, гордостью и жадностью.
– Закатай-ка штанину, – бросает он рассеянно, сам не замечая, как сбивается с официального тона на насмешливо-приятельский. Хотя приятелями их точно не назовешь.
«У него-то, может, и нет потери памяти, а тебе нужно меньше пить».
Дело в том, что француз каждый раз, встречая эту зеленоглазую заразу, мучительно пытается вспомнить, «что же тогда было». И каждый раз белопарусная лодка этого благого намеренья разбивается об острые камни неприступной невозможности. Потому что джин с виски, наверное, мешать не стоит. Так или иначе, он никогда уже, наверное, не узнает, что произошло между мыслью о том, что бледная кожа на тощей шее англичанина как нельзя лучше подходит для поцелуев и решением, что Артуру, наверняка, очень пойдет морда, разбитая о стену. Ничего, в общем, странного, учитывая, что он тогда уже не смог бы сказать внятно, чего и сколько выпил в течение вечера. А второго мнения, кстати, Франциск держится до сих пор. И вот, ему можно сказать, на блюдечке привезли это чудо, с аварии… а лицо-то цело!
«Хоть на дуэль вызывай».
Он терпеливо ждет, пока британец вдоволь навозмущается в пространство. Это даже забавно, что Артур реагирует на него столь эмоционально, учитывая их, английскую, чопорную сдержанность. Ходят себе, безвкусные как моллюски, а этот, поглядите, уже почти минуту распинается. Да как старательно!
«Это тебе вместо медали. Или он правда настолько боится за свою шкурку? Неужто верит, что я могу её серьезно подпортить?».
Даже когда Кёркленд все-таки замолкает, Боннфуа продолжает улыбаться. Эмоции зеленоглазого, когда они вообще есть, потрясающе насыщены. Франциск всегда помнит это с «предыдущего раза», но, тем не менее, Артур каждый раз приятно удивляет его. Энергетический вампир, пожалуй, в этом кабинете сейчас подох бы от переедания.
– А вот разговоры с невидимыми собеседниками не есть хорошо, – участливо замечает француз, встав на то пустое, а оттого, очевидно, не святое место, к которому буквально минуту назад обращался пациент. – Может, все-таки сотрясение? Не чувствуешь тошноты?
И, не дожидаясь ответа, как принято в их врачебном братстве (чтобы не терять времени, как водится), приступает, наконец, к осмотру истерзанной английской ноги.
«Помни, Франц, ты давал клятву Гиппократа».